На планете Сидан уже двадцать с половиной лет не было дождя.
Жители привыкли к вселенской пустыне, спокойно разглядывали потрескавшуюся землю, именно эти трещины убивали, по сантиметрам последнюю надежду.
Люди задыхались, тихо и спокойно умирали, на смену им приходили свежие невинные души, ничто не могло помешать. Странно, ведь был воздух, была и вода, совсем немного, но была, конечно, не достаточно, чтобы полить все жадные поля спаленной на горящем солнце кукурузы.
Без воздуха умирать совсем безболезненно, перекрывается кислород, клапан, кровь по секундам обедняется и сердце замирает, навсегда.
А без воды душа и тело чудовищно долго мучаются, мигом смерти длиною в вечность.
Солим лежал на влажном теплом песке, перебирая его в своих больших ладонях, наблюдая за небом с томными звездами.
В своем детстве он мечтал стать птицей, чайкой, чтобы всегда над водой, без перерыва чувствовать ее приятную прохладу. И чтобы крылья: плавные и острые.
После той ночи он понял, что одна минута жизни может сделать тебя невероятно одиноким. Ведь чайки никогда не познают безмерного одиночества. Неизменно есть кто-то, кто подставит свою грудь, если нет больше сил лететь до цели.
Но теперь все было не так.
Родители погибли на сборах. Сейчас это было как в душном ночном кошмаре.
Два тела и сухие соболезнования родных. Стальное терпение на исходе.
Затем ушла и она. Единственная оставшаяся опора его жизни. Стекло надежды прохладным звоном разбилось в его ушах с ее последним «прощай».
Оставшись наедине с пустотой и разочарованием, разъедавшим его душу по миллиметрам все с новой силой неуемной волны горечи.
Он давно привык к боли. Именно к боли, но не к предательству, лживо в спину.
Ребека продала его, но вопреки всему, что жило в душе, сердце рвалось только к ней.
Хотелось услышать нежный шепот, почувствовать откровенное желание через тонкое кружево платья. Накрутить на палец белокурый локон и ничего в этой чертовой вселенной не нужно, только рядом. Но так отчаянно любил только Солим, лишь сейчас осознав, что некогда возлюбленная теперь ночует в чужой постели и шепчет дешевые заученные фразы на чужом языке.
Один. А лучший друг одиночества - алкоголь. От которого можно хоть на время забыться, упав в ласковую бездну непродолжительного экстаза, ощутить то, к чему стремился, пока надежды не разбились о леденящую скалу реальности, разлетевшись на куски. Солим честно не знал, чего хотел, когда на лишнее мгновенье ловил себя за руку.
Его многие отталкивали, перестав считать шлюх, чьих стонов и ласк он выпил сполна в дешевом отеле на краю города. Днем он бредил выпивкой, а вечером безмолвно растворялся в дурмане джина под одиноким мостом когда-то глубокой реки. Она высохла, как слезы на щеках матери после скоропостижной смерти сестры, как его собственные слезы, стоявшие комом на похоронах собственных родителей.
Небо спокойно крутилось по часовой стрелке в глазах в такт мерно бьющемуся юному сердцу в его груди. Его ничего не держало в этой жизни, ни жены, ни дома.
Откуда было знать, что следующую ночь проведет он не где-нибудь, а в тюрьме, и это пребывание перевернет все тома начинавшейся жизни, закрутит ураганом и вырвет давно пожелтевшие страницы фатальных размышлений.
Итак, в полубреду и агонии юноша лежал на полу вовне промерзшей камеры, чувствуя, как ноют почки после метких ударов бессонной ночи.
Он приподнялся, озираясь в поиске воды, которая нашлась на другом конце камеры.
Пара усилий раненой пантеры ради бесценной влаги во рту.
На пробежке он впервые увидел ее: легкая, как утренняя роса, робкая, стройная, как печальная лань в сказке осеннего леса, с волосами цвета испанского золота, истинная богиня красоты.
Именно простота и искренность придавали удельный вес словам, слетавшим матовым блеском с ее губ. Никогда в жизни ничего не хотелось больше, чем поймать ее взгляд, будто дуновение ветра в удушливый зной. В бессмысленном пространстве коридора его жизни первый раз появилась мечта, такая светлая, невинно греющая душу. Не дававшая тюрьме, словно безликому монстру, жадно высосать последнее живое, оставшееся на данном пути.
Два месяца Солим тщетно тешил себя надеждой на мимолетную встречу, но незнакомка так и не появилась. Как и еще через два месяца, пока чьи-то ласковые руки однажды не разбудили в кромешной темноте горькой ночи. Шепот Сатори родником забился среди глубокой тюремной тишины.
Когда на следующее утро они, наконец, распрощались с угрюмостью здания городской темницы, проливной слепой дождик озорно ослепил их, жадно напившаяся земля благодарно смотрела на виновников перевернувшегося пастельно-сахарного неба.